041 Глобальный кризис как шанс поумнеть. === С. В. Горюнков *1, вопросы изучения коллективной ментальности, социальных технологий... Опции Поделиться

[Artel-V]

---

		С. В. Горюнков Глобальный кризис как шанс поумнеть. В работе рассматриваются актуальные вопросы изучения коллективной ментальности, социальных технологий и их идеологического обеспечения, предпосылочности мышления и структуры взаимопонимания, логики развития идей, зависимости этики от мировоззрения, теории и истории науки, смены мировоззренческой парадигмы. Концепция работы: 1 -- кризис, выдаваемый аналитиками и экспертами за финансово-экономический, является на самом деле кризисом нравственных устоев; 2 -- наличие или отсутствие нравственных устоев производно от характера мировоззрения и логики его исторической изменчивости; 3 -- анализ этой логики выводит на проблемную ситуацию в сфере гуманитарного знания; 4 -- методологический разбор проблемной ситуации позволяет сделать выводы радикального прогностического свойства.

---

Технические данные:
ISBN 978-5-904315-01-6
Объём 120 страницы.

---

Посмотреть обложку крупно

---

[Аз Есмь]

ПРИЛОЖЕНИЕ 8

Приведёт ли нас право к правде?

Из "права" сегодня сделан культ; очень много говорится и пишется о нашем "правовом бескультурье", о том, что мы никогда не жили в на­стоящем "правовом обществе" и никогда не обладали развитым "право­вым самосознанием". С этим надо согласиться: действительно, в тех фор­мах, в которых "правовое общество" и "правовое самосознание" существуют на Западе, нам ни то ни другое до сих пор не знакомо. И это было бы очень плохо, даже трагично, - если бы общественные отноше­ния и в самом деле регулировались одним лишь "правом". Но, к счастью, в общественных отношениях существует и такая их сторона, которая "правом" принципиально не регулируется.

Выявить эту сторону легко: достаточно сравнить мышление поклон­ников "чисто правовой культуры" с мышлением детей. Ребёнок, напри­мер, способен очень быстро усвоить ту истину, что каким бы сверзхзакониым правом па свою игрушку он ни обладал, по если мальчик, с которым он "водится", сильнее его да к тому же ещё и "плохой" (т. е. если он не воспитан в идеалах совести, справедливости и нравственнос­ти), то он эту игрушку всё равно отнимет. Поклонники же "чисто право­вой культуры" начали перестройку с того, что решили обойтись без иде­алов (помнится, в конце восьмидесятых громко заявила о себе в качестве перестроечного манифеста статья "Идеалы или интересы?", где утверж­далась ценность для общества одних лишь отрегулированных на основе права "интересов"). А когда у подавляющего большинства таких праволюбов отняли любимую игрушку - идеал социальной справедливости, они с видом оскорблённой невинности стали жаловаться: «Мы же не этого хотели, мы думали, что всё будет совсем по другому!» (в таком духе выступал по телевидению один известный петербургский киноре­жиссёр). И это вовсе не случайная промашка поклонников "чисто пра­вовой культуры", а естественное следствие их идеологической ориенти­рованности "только на право". Идеалы же совести, справедливости и нравственности для них - не более чем досадная помеха на пути пост­роения в России "цивилизованного правового общества".

Между тем для традиционно русского образа мышления всегда ти­пично было как раз полнейшее отсутствие иллюзий относительно "чистого права". Если заглянуть в древнерусские летописи, то можно уви­деть, что слово, переводимое сегодня как "право", раньше звучало как "власть" или "воля". Такое понимание "права" гораздо ближе к сути дела, чем нынешнее. В своей откровенно-циничной форме оно могло бы даже звучать по-бисмарковски: «Право - это юридически санкционирован­ная сила» (т.е.: кто сильнее, тот и устанавливает выгодные для себя "пра­вила игры"). Но цинизм был несвойственен русской культурноисторической традиции; это подтверждается тем определением "права", которое зафиксировано в словаре В. Даля: «Право - это власть и воля в услов­ных пределах».

"Условные же пределы" человеческому самовластью и самовольству задавали в русской традиции другие понятия - "правда" (с однокоренными ей "справедливостью" и "праведностью") и неотделимые от неё "со­весть", "нравственность". На самостоятельную сущность "правды" как "истины, окрашенной совестным, нравственным началом", указывает ши­рочайший круг источников по истории русской духовной культуры. Здесь и доправовые формулы юридических документов X века («да по­губит правду свою» - о нарушителе договора, не подпадающем под фор­мальное уголовное преследование), и приписываемый Александру Не­вскому афоризм «не в силе Бог, а в правде», и памятники народного фольклора («Спор Правды с Кривдой», «Легенда о горе Судоме» и др.). Даже такие русские пословицы, как "правда суда не боится", "правда не судима", "на правду нет суда" - ясно показывают, что "правда" и "право" всегда осознанно воспринимались нашими предками как несводимые друг к другу понятия.

Хотя данные русского языка дают иногда повод к смешиванию "прав­ды" и "права" ("Русская Правда" - сборник древнерусских законов; "стать на правду" - идти на суд; "правдовать" - начальствовать, управлять, су­дить да рядить и др.), по такое смешивание проистекает из обычной для древности идеи немыслимости суда без правды ("творить суд и правду", "судить по правде"). В этом убеждают и те языковые данные, которые указывают на "правду" как па независимое от "права", хотя и тесно с ним связанное, явление ("правда суда не боится", "правда песудима", "на прав­ду нет суда"). Наконец, существенно и то, что "правда" не обязательно выражается в языке, - её достаточно интуитивно ощущать ("на правду нет слов").


"Право" же вне языкового выражения немыслимо. Оно, действитель­но, вырастает из потребности разъяснения и комментирования перестав­ших соответствовать реалиям жизни установлений. Его задача - регла­ментировать посредством единых для всех "правил игры" общественную жизнь и тем самым делать её приемлемой в плане безопасности, надёж­ности и предсказуемости. Но успешно выполнять эту свою задачу на протяжении тысячелетий "праву" удавалось только лишь потому, что оно - бессознательно для самого себя - постоянно подпитывалось тра­диционной ценностью - интуитивно воспринимаемой "правдой". К со­жалению, внешняя неочевидность такой подпитки породила иллюзию самодостаточности "права", а вслед за иллюзией самодостаточности - и тенденцию к самопровозглашению "права" высшим и единственно ра­зумным регулятором общественных отношений. В рамках этой тенден­ции "право" стало отказывать в доверии абсолютно всем не поддающимся формализации ценностям, и в первую очередь - интуитивно-ощущае­мой "правде" (именно о таком отказе свидетельствует известная форму­ла "разрешено всё, что не запрещено законом"). Но при этом тут же об­наружилось, что "право", не подпитываемое "правдой", "совестью", "справедливостью", "нравственностью", поистине обречено делать фор­мально-юридические "правила игры" бессовестными и подлыми.

"Право без правды" - это выражение претензии на достигнутость ис­черпывающего знания об окружающей действительности и на возмож­ность положить это знание в основу регламентации всего человеческого жизнеустройства. То есть, это заведомо безнадёжная попытка втиснуть многомерную жизнь в ограниченный набор языковых формул. Ведь "пра­во" считается тем развитей, чем больше в нём таких формул; по чем боль­ше в нём формул, тем больше возникает и противоречии между ними ("война законов"). И всеми этими противоречиями порождается повсед­невный абсурд самонадеянного "права, игнорирующего правду".

А вот с "правдой" сложнее; "правда" - это до сих пор культурноисторическая загадка. Дело в том, что если отбросить третьестепенные смыс­лы слова "правда" (как союза "хотя", "конечно", или как синонима ут­верждений "да", "так", "истинно", "согласен", "бесспорно"), то всё общее, что объединит остальные смыслы этого слова, окажется сводимо к пред­ставлению об "истине, включающей в себя как неотъемлемую составля­ющую нравственное начало" (что и делает эту истину отличной от "ис­тины в формализованных языках" или от "истины в её юридической трактовке"). Такое представление о "правде" приложимо к самым раз­ным уровням бытия: от уровня мыслей, слов и дел отдельного человека до уровня языковой модели мира. Последний случай, указывающий на "правду" как на "принцип мироустройства" - самый интересный и в ис­торическом, и в мировоззренческом отношении, потому что о происхож­дении языковых моделей мира современное историческое языкознание до сих пор имеет весьма туманные (и сомнительные в плане доказательности) представления.

От понимания "правды как принципа мироустройства" мы унасле­довали представление о невозможности жить без идеала. Отсюда - наше понимание "правды" как порядка, основанного на справедливости. От­сюда - такие смыслы слова "правда", которые указывают па максимум положительных человеческих качеств: на честность, на совесть и т.д. Отсюда же - тесная связь слова "правда" с такими определениями, как "святая", "сущая", "истинная". "Правда", действительно, мыслится в рус­ской языковой традиции как нечто вроде духовного маяка или компаса; поэтому "за правду стоят", "за правду страдают", "за правду идут на пла­ху". Поступать же вопреки "правде" - значит обрекать себя на душев­ный дискомфорт ("правда глаза колет") или даже на муки совести.

Отсюда же произрастает и традиционно-критическое отношение рус­ского человека к "чистому праву" ("закон что дышло, куда повернёшь - туда и вышло"). Но считаться с тем фактом, что нарушения формальной законности ухудшают качество повседневной общественной жизни, не­обходимо. Поэтому в русской истории вырабатывается, а в русской ли­тературе фиксируется уникальная модель отношения к жизни: "постра­дать за правду", - учитывающая одновременно требования и "правды", и "права". "Пострадать" - значит подчиниться "праву" (как "силе"); но за "правду", т.е. сохраняя связь "правды" с "правом". Самое ценное в этой модели - указание па нерасторжимость "правды" и "права".

Но такая нерасторжимость означает, что невозможно одно поставить выше другого: "правду" выше "права" или "право" выше "правды", - пе­рекос в любую сторону всегда будет означать нарушение нерасторжи­мости, начало её распада. Например, правовая идеология, возведённая в ранг высшего регулятора общественных отношений, неизбежно начи­нает обнаруживать свою принципиальную несовместимость с жизнью по совести, по нравственности. Именно этим обстоятельством следует, видимо, объяснять тот факт, что страны современного мира, пытающи­еся сохранить под натиском "правовой культуры" свою ориентацию также и на традиционные духовные ценности, являются сегодня глав­ными объектами политической клеветы, экономического шантажа и военной агрессии со стороны "цивилизованного" сообщества. Очень хорошо сказал об этом известный публицист С.Кара-Мурза: «У нас... идея права вытекала из правды. Что и называют тоталитарным мышле­нием».

Разумеется, и культ "чистой правды" тоже имеет тенденцию скаты­ваться в иллюзию её самодостаточности. И обходится такая иллюзия обществу тоже недёшево: подобно тому как "право без правды" превра­щается в изощрённо-подлую казуистику, так и "правда без права" вы­рождается - через начальный романтический период "робингудовщины" - в беспредельный бандитизм и в словесный блуд его теоретического обоснования (в форме концепций "революционной целесообразности", "тождества произвола и божьего произволения" и т.д.). Поэтому един­ственная серьёзная альтернатива "иллюзиям самодостаточности" обоего рода - это давно уже выстраданная нами культура синтеза правды и права. Хотя сама она в руки, конечно же, не упадёт. Заглянем, к приме­ру, в любую из отечественных энциклопедий, и мы увидим, что понятию "права" там всегда посвящен внушительный раздел, а вот понятия "прав­ды" - фундаментальнейшего и необходимейшего для понимания сути русской истории - нет вообще.

Сегодняшнее "право" - это символ веры "цивилизованных" обществ (т.е. таких обществ, которые отказали в доверии интуитивно постигае­мо)! "правде"). "Правда" же стала сегодня уже не столько символом, сколько пережитком, веры "традициональных" обществ (т. е. таких об­ществ, где по исторической инерции всё ещё сохраняется в народном сознании связь традиционных духовных ценностей с исторически ме­няющимися "правилами игры"). Поэтому соотношение "цивилизован­ности" и "традиционализма" сегодня - это соотношение агрессивного, подлеющего "права" и угасающей (уходящей в тайники человеческих душ) "правды". Однако не нужно воспринимать это соотношение с обречён­ностью, потому что если излечиваются болезни тела, то почему на то же самое нельзя рассчитывать и в отношении болезней духа? Не забудем, что хотя истории как науки о жизни духа до сих пор и не существует, однако потребность в ней, как и предпосылки её появления в ближай­шем будущем, начинают заявлять о себе всё более настойчиво.

Важнейшей из таких предпосылок и должно явиться представление о том, что "правда" и "право" - это два тесно взаимосвязанных друг с другом регулятора социальных отношений. Они не совпадают ни по природе ("правда" - понятие сущностное, а "право" - формальное), ни по функции ("правда" - цель, а "право" - средство достижения цели), ни по своим оперативным возможностям ("правда" принадлежит сфере стра­тегии, а "право" - сфере тактики). По все эти вместе взятые несовпаде­ния как раз и свидетельствуют о взаимодополнительности "правды" и "права", об их необходимости друг другу: где нет "правды", там её не обеспечит никакое манипулирование "правом", а где нет "права" - там, в силу обычного человеческого неразумия, очень быстро будут затопта­ны и "правда", и "совесть", и "нравственность".