Летательный исход. Часть 3, социально-фантазийная новелла Опции Поделиться

[Исправник]

Оставшись один, я тут же засел за эскизы, пытаясь вывести на бумагу мои сны, и поразившие меня Виталикины байки. Мир звериных страстей и мир высокого полета взбудоражили мое воображение. Я шуршал карандашиком по бумаге, пока в животе не забурчало. Тогда я посмотрел на часы – было уже полвторого. Ого! Однако я увлекся. А Виталик не перезвонил. Наверное, что-то не срослось или отложилось. В половине третьего я решил сам позвонить ему на мобильный. Виталик не отвечал. В пять часов я решился набрать его еще раз. Теперь его телефон был отключен. Страх колко пробежал по моей спине серебряными иголочками. Что же с ним случилось? Давно стемнело, а Виталика все не было. Смс о включении его телефона не приходило. Я еще пару раз набрал его в семь и в восемь часов, но без результата – его трубка была по-прежнему отключена. В девять мне позвонила его жена, и спросила, не знаю ли я где Виталик? Я не знал. От страха и тоски я снова стал рисовать. Я рисовал небо и крылья и думал, как мне выручать Виталика. Самое простое – пойти домой и сдаться. Тогда его отпустят. Ведь его наверняка п…дят где-то в подвале, п….дят и спрашивают: где б…ский художник? Где? Отвечай, с…ка, отвечай! А он молчит. Вы не смотрите, что он маленький. У него внутренний стержень. Его закрывали несколько раз за его коммерческие подвиги. Он никогда не вел себя вызывающе, никогда не нарывался, просто молчал. Говорят, это самое трудное.
Я рисовал и думал, как я приду домой, как мне с порога дадут по зубам и наденут наручники. Очень не хотелось. Не люблю когда бьют. А что потом? Киннеры, говоришь? Хэ! Рысь польет меня кетчупом и … В лучшем случае мешок на голову, кирпич на ноги и в реку. Да что за чернуха? Я прикрикнул на себя: Возьми себя в руки! Может быть, это просто бэхи, хотят поговорить со мной по делам моего брата, а Виталик просто забухал с кем-то в срочном деловом порядке. Конечно, он обычно так не поступает, но ведь всякое бывает. Я немного приободрился, но все еще не мог решиться ни на что.
В полночь я вышел на двор, наплевав на предупреждение Виталика, не высовываться и покурил на свежем морозном (похолодало) воздухе, глядя на звезды. Среди звезд не спеша, спокойно двигался какой-то маленький огонек. Я позавидовал ему: Ни забот у него, ни хлопот. Летит себе. Вспомнилась английская песенка «Смех ветра» о телятах, которых везут на базар продавать, а в небе над ними летит ласточка. Вдруг я ощутил слабый позыв взлететь. Ну да, вам смешно, позыв взлететь. Позывы бывают на рвоту. А не к полету. Ну, так вот, а у меня был позыв взлететь. Меня кольнуло где-то в солнечное сплетение, как будто я иголку проглотил. В груди, как воробей о стекло, часто-часто забилось сердце. Кольнуло еще раз, еще и еще. Сильнее и сильнее с каждым разом. Затем все внутренности поднялись к подбородку, и не обирались опускаться. Такое ощущение, правда, кратковременное, бывает, когда едешь в машине, и она подскакивает на бугре, ну, или когда лифт резко трогается вниз.
Затем мне слегка попустило, я смог дышать, вздохнул свободно и закашлялся. Судорожно затянулся сигаретой, - выяснилось, что я так и держу ее в руке. И тут меня скрутило снова. Я согнулся, точно как при рвоте, живот дергало болью, словно кишки скручивались в канаты. Спина моя выгнулась, спинные позвонки задрались в небо. Очень тяжело описать мои чувства – у людей такого не бывает. Впрочем, брешу, теперь знаю, - бывает. Но тогда у меня было полное впечатление, что я умираю, отравившись, ну не знаю, грибами, что ли. Меня как будто что-то толкало вверх, настойчиво и неотвязно требуя, чтобы я немедленно взлетел, а мое тело не знало, как это сделать, не говоря уж об уме, и реагировало судорогами и болью. В глазах плавали радужные круги, в ушах звенели колокола. После трех-четырех приступов, в течении которых, я то стоял на четвереньках, с неестественно выгнутой спиной, и хрипло рычал от натуги, как будто меня рвало с перепою, то катался по тонкому снежку, мыча от боли и страха, все успокоилось. Пошатываясь, я побежал в дом и без сил рухнул на продавленный холодный диван. Пошарил по стенам бездумным взглядом, пока пустые глаза не уткнулись в окно. В окне было ночное небо со звездами. Меня снова скрутило, и, подергавшись в асфиксии, я провалился в черное ничто…
Ближе к трем я очнулся. Окно было передо мной. Никуда не делось. И звезды были тут как тут, равнодушно взирали на меня из недосягаемых далей холодными глазами. На душе и в голове была хрустальная ясность и тишина. И вот в этой тишине послышался тихий звук, словно бы звон, а нет, не звон, а голос, но такой чистый, серебряный как колокольчик, и этот голос поет, но что за песня? Мелодия такая знакомая, надо прислушаться, прислушиваюсь, но нет, не слышал ни разу, и не мог слышать, потому что она, мелодия, такая неземная, и слов не различить. Но голос все приближается, приближается, и ясно, что это не просто песня. Это зов. И он зовет вверх, в небо, лететь, прямо сейчас немедленно… Меня подбросило на диване, и я взлетел…
…и рухнул всем телом на дощатый пол, пребольно ударившись локтем и головой. Да, рожденный ползать получил приказ летать… Полежав немного, я почувствовал, что, как никогда раньше, до дрожи, до зуда, хочется рисовать. Ну, слава Богу, что хоть не летать снова! Я ринулся к столу, к моим вожделенным чистым листам и как маньяк впился в них карандашом. И снова до самозабвения, до самовозгорания писал , писал и писал – летающие дома, корабли, башенные краны и слонов, самолеты, звездолеты, мужчин, женщин и детей, летающих с крыльями и без, посуду и мебель, и птиц, птиц, птиц… Когда кончились идеи и силы, я, из последних сил, накалякал еще кленовые самолетики-крылатки, и сполз, рухнул под стол, как свадебная лошадь – весь в мыле, а голова в цветах. Лежа под столом, в полном покое и блаженном расслаблении, я поймал себя на том, что ведь можно было еще нарисовать все это в тумане… И тут меня пробило: я здесь хе…й всякой туманной занимаюсь, а Виталика там может, на дверь подвешивают!* (стандартная милицейская пыточная процедура, человеку связывают руки и подвешивают за руки на угол открытой двери) Надо бежать! Я снова вскочил и упал от слабости – ноги подкосились. Куда бежать-то? Я глянул на часы – восемь утра. Звонить его жене я не решился. Решил дождаться девяти, и тогда позвонить. И если его нет, - идти домой. И пусть будет, что будет. Я попил чаю, закусил бутербродами. Набрал Виталикову жену. Она бодрым голосом сказала:
- Вот хорошо, что ты позвонил! Можешь сейчас к нам заехать?
- Том, я это, хотел спросить, Виталик нашелся?
- Нашелся, поросенок этакий, - быстро сказала она, словно крошки смахнула со стола. - Ты приезжай побыстрее, у него новости хорошие для тебя.
- А чего ж он, собака, трубку не берет? И не приехал за мной? – с радостным облегчением заорал я, мгновенно забыв все кошмары минувшей ночи.
- Да он вчера по твоему вопросу общался и они там в дрова, Сереженька, просто в дрова… А мобилку он в стакан с соком вчера уронил, вот. Вот хорошо, что ты позвонил… А он вчера такой хороший приехал…

…Фу ты, как славно!.. – я закрыл дачу и стрелой помчался к остановке, откуда и силы взялись. Ну, слава Богу, все и разрешилось, ясно же было, что это недоразумение, раз в дрова, значит все обошлось. Ну, а с моими приступами разберемся, зря я испугался, что с того, что симптомы незнакомые, что я энциклопедиатрический словарь, что ли? Пилюлькин разберется. Нет, это точно я грибами обожрался…
Автобуса я не дождался. Меня подобрала попутка – расхлябанный, десятилетний, минимум, двухсотый мерс, с неразговорчивым дедом за рулем. Дед курил трубку и у него были желтые усы – все, что я запомнил. У меня снова начало учащенно биться сердце – опять начинался приступ. Я с серединки на половинку смог объяснить ему куда ехать. Когда я подбегал к двери подъезда у меня в глазах уже вовсю мелькали радужные колеса, и брюшину уже начало подергивать, зато бежать по лестнице мне было очень легко. Было впечатление, что я утратил половину своего веса. При каждом прыжке я перелетал три-четыре ступеньки. Но как мне, при том, было паршиво! Я подбежал к двери Виталика и, забыв про звонок, забарабанил в дверь кулаками. Тома открыла мне, и, приложив палец к губам, другой рукой поманила меня внутрь квартиры, я шагнул, вглядываясь в нее. Что-то с ней было не так, или у меня что-то с глазами? Да, в глазах у меня все плыло и дрожало, но я четко отметил, что такой красивой черной шубки у Томы не было, я хотел еще пошутить насчет шанхайского барса, но увидел ее глаза. Желтые страшные глаза ягуара. Я успел еще сказать, пятясь понемногу к двери:
- Бабушка, бабушка, а почему у тебя…
И тут меня приняли*.
*приняли (крим.-правоохр.) – взяли, захватили, арестовали.


- Плюхшшшш! – меня окатили водой из ведра и я очухался.
…Не, приняли, это я слишком красиво сказал, никто мне документов на арест не показывал и наручников не одевал, да я даже никого не видел кроме этой пантеротомы. Наверное, чем-то сзади отоварили по темени. Так что пришел в себя я уже на полу в кабинете. Мозг, не спеша, протестировал все системы, готовясь к неприятностям. Все у меня было вроде на месте, ничего не болело, кроме… а, впрочем, и голова болела вполне терпимо. Нуте-с, где это мы? Было страшно, сосало под ложечкой, но на дне души остатком нерастворившегося сахара болталось предчувствие, что все обойдется, все сойдет с рук. Я стал потихоньку разжмуриваться, заметив сквозь прикрытые ресницы размытый силуэт на фоне окна, тотчас зажмурился снова.
-…так что, Кабан, говоришь, он сказал? – я услышал над собой насмешливый баритон.
- Ну это, - простужено просипел неведомый Кабан, - чёто бабушку какую-то вспоминал, - бабушка, бабушка, почему, - и там еще шото, я не разобрал. Тошо я иво по кумполу… и он, того, не досказал. А шо? Шото не так?
- Да все нормаль, Кабан, все нормаль, иди, работай…
За кабаном, ушедшим работать, хлопнула дверь. Хозяин кабинета, погулял еще немного туда-сюда, и, подойдя ко мне, притих. Мне стало интересно, что он делает, и начал снова приоткрывать глаза.
- Открывайте, открывайте, Сергей Валентиныч, пора вставать. Как сказал поэт, открой сомкнуты негой взоры…
Я широко открыл глаза. И снова в ужасе закрыл, сдавив веками глазные яблоки, и сам свернулся как улитка, пытающаяся втянуться в свой домик:
Надо мной склонился давешний красавец из «Малыша», который помнится, так эффектно обернулся не то волком, не то крокодилом. Голова его была перевязана. Он обаятельно улыбался. Сейчас никаким крокодилом он не выглядел.
- С пробуждением, Сергей Валентинович, с пробуждением, вставайте, голубчик, что же Вы на полу разлеглись. Вставайте, батенька, вставайте, нас ждут великие дела!
С этими словами он поднял меня с пола, как пушинку, и, подтащив к креслу, усадил в него и подкатил к столу. Сам же вальяжно раскинулся в кресле напротив, заложив ногу за ногу, и поигрывая дорогим на вид мобильным телефоном.
- Ну что же, будем знакомиться, так сказать, во второй раз? Алметьев Валерий Семенович, ваш следователь.
- Следователь? – искренне поразился я, забыв страх - а в чем меня обвиняют?
- А с чего Вы взяли, что Вас обвиняют? – так же искренне удивился он. – А может быть, Вы – свидетель?
- Так я свидетель или обвиняют? – мне стало интересно, - если по голове бьют, так, наверное, обвиняют, а?
- А вот Вы меня изволили стукнуть, - насмешливо сказал он, указав на свою повязку, - что, обвиняете в чем-то?
Я растерялся. Меня даже в жар бросило. Кого я ударил-то? Крокодила или следователя? И могут ли меня обвинить в нападении на следователя, который в свободное от работы время, оборачивается крокодилом? Я пришел к выводу, что все зависит от того, был ли этот крокодил при исполнении обязанностей следователя.
Алметьев заметил мое замешательство. Быстро, плавно, поднявшись, он в один прием оказался рядом со мной, и пониженным голосом сказал:
- Так что? Может, тогда, поговорим без протокола?
- Ну… Давайте… Без протокола…
- А раз без протокола, то скажи мне, мил человек, кто ты такой есть?
- Э… То есть как?
- А вот так, просто, ответь на вопрос. Скажи правду.
Он навис надо мной, здоровенный парняга, и хотя он вполне себе добродушно улыбался, от него веяло угрозой, какой-то дикой, настоящей угрозой. Не судом и сроком, а распоротым брюхом, дымящими на морозе кишками и еще одним номерком в статистике пропавших без вести. Так что не поверил я в это добродушие.
Я пожал плечами, - послушайте, Валерий… э…
- Семеныч, - подсказал он.
- Да, Валерий Семеныч, я Вам все скажу, только Вы Виталика отпустите, он-то тут причем?
- Да, дорогой мой, да, обязательно отпустим Виталика, только ты уж скажи все как есть, ладно? Он же не причем! Да и ты не причем, верно ведь?
- В-верно, - подтвердил я.
- Ну, давай, рассказывай, – он уселся в свое кресло и весь нетерпеливо подался ко мне, подперев подбородок кулаком.
Такая непосредственность напугала меня больше, чем, если бы он канудил в обычной советской детективной манере: «Сознайтесь гражданин, вы убили кассира Сидорова», «вот доказательства», «очная ставка», «а ваши подельники говорят»…
Глядя в сторону, я стал рассказывать о себе и успел дойти до поступления в институт, когда хлесткий удар в лицо швырнул меня о стенку. Я упал вместе с креслом, чувствуя, как рот наполняется кровью с разбитых губ. Я изумленно поднял глаза на Алметьева. Он улыбался.
- Ну, ладно, не обижайся. – Сказал он. - Ты пошутил, я посмеялся. Теперь хватит дурить. Рассказывай.
Тут его улыбчивое лицо перекосила жуткая свирепая гримаса, но он тут же взял себя в руки и принял сладкий вид.
- Так я же и рассказываю…- я искренне не понимал, чего он от меня хочет.
- Родился, женился… Это все ерунда, это мы и без тебя знаем. Кто ты такой, вот что я хочу услышать.
- Э… В каком, то есть, смысле?
Алметьев подскочил ко мне, сильно пнул ногой в живот, и снова зажурчал весенним ручейком:
- Ну, послушай, Сергей, или как там тебя, гуся, зовут. Я, правда, не хочу тебя бить. Но буду, понимаешь? Хватит придуриваться, говори серьезно.
Отдышавшись после удара, я молчал, совершенно сбитый с толку. В голову пришел старый анекдот про русского солдата, вернувшегося из афганского плена, и советующего молодым: Учите матчасть, пацаны, - бьют больно.
- Ну ладно, - сказал Алметьев, поразмыслив, - если для тебя это слишком сложный вопрос, давай сначала разомнемся на простых: Чайку давно знаешь? Как познакомился? Кто учил тебя видеть?
Я поднял на него глаза, и то, что он в них увидел, ему сильно не понравилось. А во мне начинала закипать злоба на этого самозваного следователя. Какой там к черту следователь, что это за дурацкие вопросы? Да он такой же следователь, как я святой Валентин.
- Знаете что, любезный, не знаю, как Вас на самом деле зовут, - гневно сказал я, неспешно подымаясь на ноги, - Вы не забывайтесь, Вам сейчас не 90-е годы и не 37-й, поняли? Я сейчас ухожу, и не вздумайте меня задерживать, ясно? И иду я прямо в прокуратуру, и вам такого перца на хвост сейчас насыплют…
Я глянул ему в лицо и осекся. Алметьев смотрел на меня отвесив челюсть, с таким искренним изумлением, будто собака спросила у него который час, и не просто спросила, а, скажем, по-японски: Нан дзи дес ка?
Вобщем, до двери я не дошел. Алметьев схватил меня за плечи и ударил коленом в живот и потом долго бил, минут пять. Когда вас бьют пять минут это много. Потом он меня еще душил ключом на горло, и я несколько раз вырубался. После очередного раза, когда я отключился он кликнул двоих своих «кабанов», причем к обоим он обращался «Кабан», меня это поразило (хотя они действительно были какие-то свиноватые), и они связали меня и втроем повесили меня на дверь за вывернутые связанные руки и я орал так, что думал, глаза лопнут, ей-Богу, и совершенно не понимал, чего от меня надо этим идиотам. Потом все как-то вдруг кончилось. Меня кинули в кресло, напоили водой из стакана, сунули в зубы сигарету и даже прикурили.
Я пососал сигарету разбитыми в лепешку губами, сделал несколько тяг, потом дым начал неприятно жечь ноздри, а руки были связаны, так что я с кровью выплюнул бычок на пол. Алметьев покосился на него, но ничего не сказал. Он выглядел утомленным, даже вымотанным. Кулаки у него были сбиты.
- Ты пойми, ведь ты же не дурак, если ты не знаешь, кто ты, не знаком с чайкой и не умеешь видеть, то, какого же хрена ты влез драку?
Я одурело помотал головой:
- Я не понимаю…
Алметьев присел рядом, заглянул мне в глаза, в глазах у него плясали огоньки:
- В какую игру ты играешь, парень? А? А может ты соскучился по своей подружке?
- Какой подружке? – вяло прошепелявил я.
- А такой, с когтями, и с кисточками на ушах. Вы просто созданы друг для друга, ты - упрямый дурак, а она любит, когда сопротивляются, ну, знаешь, кошки любят поиграть…
Алметьев расхохотался, и вдруг, закинув голову, пронзительно завыл.
Нифига это не был крокодил, - волк, истинный волк. В тоскливом смертном ужасе, не понимая, что делаю, я вскочил и кинулся к двери, но зверь догнал меня и сгреб в охапку, сжав так , что у меня хрустнули кости, и дыша в лицо дурным мясным запахом смерти…

-…Наташ, как дела? Занята? Когда освободишься? Да ничего срочного, нет, что ты, никакой работы, сплошное развлечение, - Алметьев, отвернувшись от телефона, подмигнул мне волчьим глазом, - здесь у меня один молодой человек скучает по тебе после неудачной встречи в ресторане. Познакомь, - говорит, - познакомь, такая девушка, такой темперамент. А я подумал, ну раз у вас в ресторанах встречи не получаются, дай-ка устрою встречу друзьям прямо у меня в кабинете, или в подвале, как скажешь. Ну ясно, у тебя натура широкая, время наше, вдохновение твое. А то он прямо жаждет с тобой поговорить. Добро, ждем тебя.
Он дал отбой.
- Ну что, дружище, я понял, ты – не гусь. Да, я – не крокодил, а ты – не гусь. Поэтому вопросов у меня к тебе больше нет. Зато вопросы к тебе будут у Наташи. Да, да, той самой, с кисточками, - Алметьев скабрезно заржал. Мне стало не только страшно, но и противно. Он отметил мою гримасу.
- Ты правильно понял, в охоте и пожирании добычи есть что-то от совокупления… Ты это сегодня поймешь… - Он помолчал. – Если не…
Я перебил его:
- Но я же не ничего не знаю!..
Он досадливым жестом остановил меня:
- Заткнись, я знаю, что ты ничего не знаешь. Я теперь понимаю: ты думал, что тебе это все примерещилось. Ты не знаешь Чайку, ты не знаешь, почему видишь, ты не можешь летать, - на этом месте я спрятал от него глаза. – Короче, ты – не гусь. Но что-то в тебе есть, и откуда оно берется, мы должны знать. Не буду разводить, - выпустить живым мы тебя не сможем, и Виталика твоего, к сожалению, тоже… Но, как вы с ним умрете, зависит от тебя. Ты должен вспомнить, понимаешь? Ты должен вспомнить.
Он стоял надо мной и при каждом слоге несильно постукивал пальцем по моей голове.
- С тобой что-то случилось и ты, обычное быдло, увидел, нас, киннеров, увидел ависа, даже смог прикоснуться ко мне. – В голосе Алметьева прозвучало здесь подлинное удивление. А вот что это было такое, какой фактор подействовал, это ты и должен вспомнить и рассказать. А там, чем черт не шутит, - он снова подмигнул мне, - может повезет тебе, жить будешь? Постарайся, - он крепко, но аккуратно, шлепнул меня по затылку твердой когтистой лапой. - Сейчас пойдешь в подвал и будешь вспоминать всю свою жизнь, и записывать, - он сунул мне несколько листов бумаги и простенькую ручку, - а там и Наташка подъедет, поможет тебе.

Кабаны отвели меня в подвал. И я стал рисовать. А больше мне ничего и не надо было. Ни есть, ни пить, только бумагу и ручку и рисовать. Я только боялся, что придет рысь Наташа. Я ее боялся, и это мешало мне думать. Этот страх был, наверное, иррациональным, - подумаешь, что такого страшного в большой кошке? Но кроме обычного страха перед болью, а это больно, когда Вам загоняют под ребра рысьи когти, было и еще что-то – меня пугала ее абсолютная внеморальность, с ней я чувствовал себя не человеком, пусть и подмятым хищником, а просто куском шевелящегося мяса. Так нас калечит чужое восприятие. Это и был главный ее поражающий фактор. Когда она пришла, я перестал бояться. Она выключила свет и играла со мной: мяла и царапала, катала по полу, душила, давила, подбрасывала и швыряла по всем углам, а запыхавшись, она наваливалась на меня мохнатым боком и мурлыкала... Это было довольно страшно. Но думать мне это не мешало. Я задумывался так глубоко, что и не слышал, как она шипит мне на ухо:
- Вссспомнить, ягненочек, ты должен вссспомнить…
И тогда она раздражалась и била меня лапами по ушам, чтобы я ее лучше слушал.
А еще она иногда курила. В подвале было темно, и я ее не видел. Но огонек зажигалки освещал уши с кисточками и рысью морду. И это было смешно: курящая рысь. Если зайца долго бить, он научится курить. Я истерически хихикал, а она, докурив, снова принималась меня терзать, отдельно выговаривая мне за смех без причины. Она устала и пахла едким звериным потом. И ушла, усталая, но довольная, строго приказав мне:
- Вспоминай. Завтра я приду снова.
Дверь за ней захлопнулась и я, продолжая думать, стал снова рисовать в тревожной полутьме. Рисовал я опять всякое летающее, только теперь мне пришлись на ум смерчи и ураганы, и летящие по ветру дома и коровы. И я ничего не вспоминал. А думал я вот о чем:
Кто она, эта Чайка? Из каких глубин, или, вернее высей она пришла? И какое все это имеет отношение ко мне? Летающая незнакомка, бывшая для меня сначала интересной натурой, сейчас в темном подвале, под угрозой неминуемой страшной смерти превратилась в средоточие света. Впадая иногда в полуобморочное состояние, я закрывал глаза и видел перед собой ее лицо. Она казалась мне самым близким и родным человеком, самой желанной и прекрасной женщиной. Потом я вдруг начал ее пламенно ревновать к этому красавчику-Алметьеву, нет, понятно, что он ей враг. Но ведь за кого-то же она его приняла? И, Господи, Боже мой, я ее раз видел, и мне предстояло вскоре умереть, возможно, в этом самом подвале, а я готов был лезть на стенку от кипучей злости к этому неизвестному мне существу, которое она любит, и с такой радостью встречает. Короче говоря, сомнений не оставалось, я влюбился. Какая глупость! Она – крылатое создание неописуемой и несравненной красоты, и я – кто я? Жалкий провинциальный мазила, ничтожный и слабый. Сейчас я в звериных лапах, но ведь я и раньше зависел от произвола этих животных, - оборотней в погонах, оборотней с портфелями, оборотней, каждый день улыбающихся с экранов телевизоров и с рекламных щитов. Оборотней, источивших самую душу нашей страны в мелкие лоскутья. Я даже не могу никому ничего сказать, никого ни о чем предупредить, я не могу помочь моему другу, единственному, кто действительно за всю мою жизнь нуждался в моей помощи. Да я даже не могу ответить на вопросы этих хищников. Коли знал бы чего, так может, подумал бы, стоит ли отвечать. Потом я почувствовал себя опустошенным. Чтобы немного наполнить душу прекрасным, я начал рисовать один особенно мощный смерч, выворачивающий с корнями Эмпайр Стейт Билдинг, и успокоился, и так мне уютно стало. Но тут в полной гармонии и тишине моей души прокралась как бы беспокойная фраза тромбона, и как бы звоны эоловых арф хулигански пропрыгали по ней. Я понял, что сейчас что-то будет, и оно стало: легенький такой порыв ветра прошелся по моей душе, как бывало, проходит такой тихий предгрозовой ветерок и едва-едва шевелит вывешенное хозяйкой во дворе белье. Он слабый, почти нежный, но это не обманывает хозяйку, она глядит в окно и видит как небо на севере почернело, и она схватывается и бежит со всех ног загонять в дом детей и кота, и тащит еще тазик, и срывает с веревок это дурацкое, мокрое еще белье… Вобщем, я понял что сейчас меня опять скрутит. Приступ не замедлил, опять меня выкручивало и швыряло. Я катался по полу и кричал сорванным голосом. Зашел кабан, посмотрел и вышел. Никто меня не трогал. На этот раз меня забирало круче, - больше боли, больше тошноты, еще больше страха, но потом я четко выловил момент, когда мое тело потеряло вес и я начал слабо и неуверенно подыматься над полом. В первый раз всего на пару сантиметров. Потом на полметра. Каждый раз я падал и больно бился об пол. Но в последний раз я спланировал как падающий лист. Потом я перестал бояться и позволил себе быть как есть. Пусть будет, как будет, я не хочу себя держать – пусть я умру или пусть я буду летать независимо от своего желания. И песня-зов звучала все громче и громче, пока не стала рвать слух раскатами грома. И тогда пришел большой смерч, и взял меня и поднял, неистово вертя где-то в пучинах внутреннего психического неба, и боль и страх растворились в вихрях восторга, ревел бешеный ветер, гремел гром, внутри смерча били ослепительные белые молнии. Смерч сказал мне: не бойся, ты не умрешь, ты здесь нужен, ты будешь летать. Я хотел что-то ответить, но у меня не было рта, и я не мог говорить, я мог только дуть и лететь, да и сам я был ветер. И я летел, пока не долбанулся башкой о стену моего узилища. Приступ кончился. Кажется, никто ничего не видел.
Я стал думать дальше:
- Итак, что происходит? А просто сказка стала былью. Я попал между жерновами. Такое бывает, киннеры там или не киннеры. Какие же у меня перспективы? Зверюги меня живым не оставят. Или прикончат или так… замучают, помогая мне управиться с моей памятью. Значит, что? Правильно, значит надо бежать. Но как? Понятно как – улететь. Ведь ясно, то, что со мной происходит – часть общей картины, - сначала меня пробило на рисование летающих объектов, потом я стал видеть зверолюдей, и людей-птиц, чего остальные, нормальные люди видеть не могут. И, наконец, третья часть марлезонского балета – я начинаю летать сам. Вопрос был в том, когда и как эта способность оформится? Пока что я летаю как поющая лягушка, которая поет только под настроение, – приступы происходят произвольно, и я не могу управлять своим полетом. Но ситуация меняется, и возможно, скоро все будет по-другому. Второй вопрос: ну смогу я летать. Из подвала мне все равно не уйти, вон дверь какая, тут мне живо крылья пообкарнают. Значит надо оказаться на открытом воздухе. Тогда – лететь и молить Бога, чтобы они меня не пристрелили на взлете. Ну, а коли, удастся улететь, sine qua non (лат., то без чего нет, необходимое условие), – то надо выручить Виталика. Как это сделать непонятно совершенно, но давайте по порядку, сначала, стало быть, надо сбежать самому.
Про Чайку я не сильно-то и думал. С одной стороны мне все еще казалось невместным желать встречи с ней, она существовала где-то как силы природы, как дождь и радуга, летала под Луной и Солнцем, в ясном небе, ну, и, причем же здесь я с моими бестолковыми влечениями? Да притом еще есть же у нее кто-то? Но с другой стороны, я в глубине души знал, что я ее увижу. Не знаю, как и когда, но увижу. Не она ли зовет меня в небо во время моих приступов?
Ну, вот и ладно, вот я все и придумал. Осталось только дождаться, пока все свяжется в единую веревку, да пропетлять так чтобы на этой веревке и не повиснуть. Главное – момент не упустить, а там само как-то все устроится. А не устроится, так что мне терять? Я нежданно пришел в самое доброе расположение духа, и, вытянув исцарапанное и побитое тело, с наслаждением заснул на бетонном полу.